В онлайн-кинотеатре Okko вышел новый проект — сериал «Плейлист волонтера», главная роль в котором досталась Ивану Янковскому. Мы встретились с актером, чтобы разобраться, что же такое та самая суть, до которой так хочется дойти и в работе, и в поисках пути, как писал Борис Пастернак.
Иван Янковский говорит, что больше, чем рассуждать, он любит заниматься делом на сцене и в кадре. Там ему, пожалуй, действительно есть что сказать. И даже выговориться. Спектакли в «Студии театрального искусства» сменяют роли в сериалах и авторском кино. Новое слово и дело Ивана — волонтер по прозвищу Штапич. Этот герой, переместившись из книги на экран, по-прежнему скрывается от мира за плеером и наушниками, а заодно за Жижеком и Бодрийяром. Несколько неожиданный выбор музыки и литературы объясняется полной растерянностью перед окружающей его действительностью. В то же время в попытках добраться до сути и до самого себя он бродит по лесам и полям, подъездам, заброшенным домам и чему только не — так проводят время волонтеры поискового отряда, с которыми Штапич теперь заодно. Какое состояние нужно найти, чтобы почувствовать потерянность, почему так важно по-настоящему жить жизнь и что такое «здесь и сейчас». Ответы на эти вопросы мы ищем вместе с Иваном Янковским.
Сериал «Плейлист волонтера» снят по книге Мршавко Штапича, и за сценарий тоже отвечал сам писатель. Каким вы увидели этого героя, несколько неожиданно для самого себя вступившего в волонтерский отряд?
Штапич очень потерянный и поначалу опустошенный. До определенной серии он вообще в каком-то смысле не жилец. Его нашли на железнодорожных путях замерзшим, и это подходящее определение для его состояния. Он мертв, пока не начинает со временем оживать. Вхождение в отряд, влюбленность, новый опыт, когда кого-то не удается спасти, а кого-то получается, иными словами, он начинает просыпаться, оттаивает, как в «Снежной королеве».
и сейчас
Как понятно уже по прозвищу персонажа, он имеет прямое отношение к писателю и событиям, происходившим в его жизни. Стояла ли задача «увидеть» героя через призму похожести? Как вы вообще относитесь к теме воплощения на экране реальных людей?
Мне кажется, есть большая разница между байопиком и фильмом по мотивам, скажем так. Вот, например, я играл Карпова в «Чемпионе мира», но мне не надо было добиваться досконального сходства, задача была — не играть его впрямую. Поэтому пока это не байопик, где обоснованно нужно быть максимально похожим на героя, я этим и не занимаюсь. Просто ищу точки соприкосновения себя с теми персонажами, в шкуру которых пытаюсь влезть. Если у меня что-то соприкасается в судьбе с судьбой Штапича или кого-то еще, я за это хватаюсь, режиссер размышляет, и мы это как-то разводим. В случае со Штапичем мне было все понятно сразу. Какое-то чувство опустошения и ощущения потерянности своего времени и себя самого в пространстве до поры до времени было мне знакомо, пока я не обрел семью, пока у меня не родился сын. Я немножко был неким таким Штапичем, неким Зиловым из «Утиной охоты», неким героем Константина Хабенского из кинофильма «В движении», человеком, который вроде цепляется за жизнь, но до конца не может, потому что не очень понимает, за чем он гонится, что пытается успеть сделать, каковы его ценности сейчас и какие он хочет обрести. В принципе, мне это было ясно, я и в театре знаком с таким персонажем, играю Зилова как раз. Это вечный герой, он был, есть и будет. Знаком нам по великой драматургии, потому что такие характеры никуда не деваются, они просто меняются чуть-чуть во времени, но в целом суть их, суть поиска себя всегда остается схожей.
Как вы погружались в этот мир волонтерства, знали ли что-то о нем до участия в проекте?
Я об этом мире ничего вообще не знал. На площадке были консультанты — сам Штапич, дядя Женя, вместе с которым они были в отряде. Они нас учили, как воспроизводить определенные действия, как нужно проверять, к примеру, человека, если он без сознания. Как определить, есть ли у него переломы, другие повреждения. Там ведь целая схема: позвонить в скорую или не позвонить, как переложить правильно, как следить за дыханием, наложить специальный обогревающий пакет. Этому всему нас научили на площадке.
В принципе, я всегда именно так и погружаюсь. У меня нет такого, что я ушел куда-то в лес, вступил в отряд, искал людей, а потом снимался, потому что понял, как искать людей. Лучше всего я делаю любые дела в формате «здесь и сейчас». Я чисто как человек включаюсь, понимаю, что бы делал в этот момент, и этим занимаюсь. Я не люблю простроенную актерскую игру, потому что тогда это уже не игра. Игра, она непроизвольна. Как у ребенка в песочнице. Он не строит на нее планов, не анализирует, а просто выходит и играет. У него появилась какая-то формочка, которой не было вчера, и он ее возьмет, хотя не готовился к этому, и из этой формочки построит замок. Так и я к этому отношусь: чисто интуитивно существую в определенных обстоятельствах. Конечно, если надо научиться играть в шахматы, то я сделаю это заранее, до съемок, но в целом у меня нет какого-то специального метода погружения.
То есть можно сказать, что вы предпочитаете действовать интуитивно?
Природа подсказывает, что необходимо делать, чтобы оказаться в определенном состоянии. Потому что состояние — вообще самое важное в этой профессии. Быть в правильном состоянии — залог всего. То есть не в том, в котором ты пришел на площадку. Это все нужно забыть, убрать и быть в состоянии полной потерянности, безнадежности, в поиске, надежде найти другого — если говорить о Штапиче. И я включаю это: когда я был в таком ощущении себя? Тогда-то. Что я делал для того, чтобы из него выйти? Вот это. Соответственно, что мой персонаж мог бы делать? Вот такое-то. Похоже это со мной? Да? Нет? Ищем тогда, что похоже. Это процесс больше внутренний, чем можно увидеть потом в результате вовне. В общем-то, поэтому и сказать мне об этом особенно нечего, потому что труд этот достаточно невидимый.
Ваша жизнь неразрывно связана с театром в целом и «Студией театрального искусства» Сергея Женовача в частности. Отсюда вопрос, какую роль в этих контекстах сыграл театр, повлиял ли на вашу работу в кино? Конечно, спектакли и кинопроекты сравнивать было бы странно, но с точки зрения внутреннего поиска помог ли театр что-то обрести?
Думаю, артист в театре существует выпуклее, чем в кино, но я правда больше делать умею, чем рассказывать про это. Если меня спросить: «Как и что ты делаешь?», я не знаю. Мне не надо с ружьем приходить домой и сидеть с ним, спать с ним, заряжать его, стрелять, чтобы выглядеть более опасным, чтобы вы больше поверили, что я охотник. Не в этом смысл! Смысл просто в чувствах. Самое главное — не бояться чувствовать, быть смелым в проявлении своих чувств и в проявлении эмоций. Помогает ли театр? Да, наверное, помогает, он держит в форме. Я очень люблю театр, играю уже одиннадцать лет, именно в театре я вырос как артист. Тем более что в нашем театре, «Студии театрального искусства», дистанция совсем иная, театр очень домашний.
что я кто-то другой
Театральный мир вам близок с детства. Проводя время с дедушкой, Олегом Ивановичем Янковским, подмечали ли вы какие-то моменты, которые потом, спустя годы, вспоминали уже в профессии?
Дед говорил: «А мне несложно, нацепив усы, поверить, что я кто-то другой». Вот и вся его подготовка. У него была такая расположенность, что ему не надо было что-то дополнительное делать в этом смысле. Надел усы — ты Петр Первый. Он всегда говорил, что он «прилагаем к обстоятельствам». Я не успел, к сожалению, в толковом возрасте с ним основательно пообщаться, имея за спиной какие-то уже сыгранные роли. Но главное, что когда он был с нами, со мной и с Лизой (сестра Ивана Янковского, актриса Елизавета Янковская. — Прим. ред.), он не читал сценарии, не занимался работой. Он был очень семейный человек, и когда проводил время с нами, не отвлекался ни на что.
Вы стараетесь следовать этим заветам, разделяя рабочее и личное? Потому что скорости нарастают все больше, сегодняшняя индустрия часто заставляет реагировать в режиме «здесь и сейчас», а социальные сети тоже отчасти размывают границы между работой и отдыхом.
Я уезжаю на смену — концентрируюсь на смене, приезжаю в театр — концентрируюсь на театре. Приезжаю из театра или со смены — забываю об этом, как о сне, который мне приснился. Я понимаю, что здесь я — он, мой герой, а там я другой, домашний и настоящий, где все остальное неважно.
Возвращаясь к «Плейлисту волонтера». 
И в сериале, и в книге довольно большую роль играет музыка. Наушники и плеер для героя — способ уйти от окружающего мира, погрузиться в себя. Вы музыку в такой связи используете?
К музыке я отношусь довольно спокойно. Могу слушать постоянно, могу год не слушать вообще. Иногда она мне помогает настроиться, уйти в какие-то воспоминания, переключиться. Для героя же плеер и наушники действительно кратчайший способ побега от реальности, шанс укрыться от нее, спрятаться и за конкретной композицией, и за возможностью просто не слышать, не знать, что там во внешнем мире происходит.
В интервью вы часто отмечаете, что артисту (и, заметим в скобках, вообще любому человеку) важно находиться во внутреннем поиске, не переставать искать. Едва ли здесь есть универсальный рецепт, но что помогает вести этот поиск вам?
Жить жизнь. Разочаровываться, радоваться, смотреть, впечатляться, очаровываться снова, уезжать, приезжать, расстраиваться. Иными словами, просто жить, обращая внимание на все, что со мной происходит. А потом этот опыт, который проживаешь и копишь, отдавать в работе. И еще стоит помнить о том, что все преходяще. Взрослеешь и уже не играешь молодых, а потом, допустим, не нужен вовсе. Это все жизнь, цикл, сансара. К этому надо быть готовым, что сейчас ты нужен, а завтра это вполне может измениться, надо учиться относиться к этому трезво. Но вообще я не тот, кто может советовать про жизнь. (Смеется.) Только о своих ощущениях могу говорить.
А если говорить об ощущениях в работе с режиссерами? У всех ведь разный подход.
Кто-то любит предложения со стороны артистов, кто-то нет, одни не против, если текст может в процессе трансформироваться, «подминаться» под актера, другие такого не принимают.
Кстати, в контексте текста. Учишь все-таки не слова, они лишь немного передают взаимоотношения людей. Ты скорее учишь и пытаешься разобраться во взаимоотношениях. То, что произносится, — пена волн, а глубина вся не в словах. Ты слова можешь перепутать, если они смысл не меняют, а, наоборот, углубляют, это может быть даже лучше.
И молчание вообще может быть гораздо громче слов. А в работе, мне кажется, надо быть свободным, быть ватой, глиной. Когда ты глина, ты можешь предлагать, можешь не предлагать. И самое главное, чутким надо быть человеком. Видишь, что процесс идет, идешь дальше. Чувствуешь, что чего-то не хватает, поддал где-то энергии, людей заразил, но все это тоже в зависимости от ситуации. Поймите, я не умею рассказывать об этом! (Смеется.) Я, возможно, умею это делать, но говорить об этом не знаю как. У меня нет никакой книжки, я не записываю, как правильно и как неправильно. Да и правильности здесь, на мой взгляд, не найти. Есть только почувствовал или нет, искренне или нет.
Опасен ли здесь жизненный опыт? Ведь чем старше мы становимся, тем больше появляется ситуаций, которые нам уже известны, понятны, не вызывают той остроты, искренности и чувств, как когда-то. Или он, напротив, может помочь подключиться?
Я знаю про себя точно, что все лучшее у меня получалось и получается в моменты, когда я не запарен и расслаблен. Есть великая фраза Лоуренса Оливье, сказанная им Дастину Хоффману: «А ты не пробовал это просто сыграть?». И мне кажется, что суть именно в этом. Да, это труд, но от него не зависят жизни людей, чтобы как-то высоколобо об этом рассуждать. Все, на что мы можем надеяться, — что наша работа отзовется в зрителе. Я не хочу быть артистом, который говорит: «Да, вы знаете, чтобы понять природу этого характера, я жил в лесу...» Не потому, что я не хотел бы, а потому что мне это не надо, мне это не поможет, не поменяет меня. У меня не будут от этого глаза другие. Зритель не будет сидеть и говорить: «Смотри, у него глаза как у человека, который жил в лесу две недели. Я вижу, я сам жил». Такого не бывает. И это, кстати, приходит с опытом: вот про Карпова говорили, что у него такие глаза рыбьи, посмотришь — и страшно становится. Я пытался пару раз поднимать так глаза на партнеров, мне казалось, что они терялись, забывали текст. Я сначала думал, что это я на них так смотрю, что они забывают. (Смеется.) А потом посмотрел картину, и все те моменты, когда я считал, что все в сцене решает мой взгляд, они просто отсутствуют. Это не читается. Никто мне не сказал: «Какие у тебя глаза были, взгляд убийцы». Соответственно, мы это убираем. Это внутри где-то должно быть, но в целом зависеть от этого ты не можешь. Поэтому опыт в этом смысле лечит. Ты будешь отказываться от чего-то, даже от собственного восприятия, мол, занимаешься чем-то жизненно важным. Мне кажется, правильно говорить об этом честно, не пытаясь выдавать себя за философа.